Прежде всего приходит мысль о том, что есть «материальное» и «духовное» в мире науки, или, как говорил Эйнштейн, о вечном противопоставлении двух неотделимых составляющих нашего познания – опыта и мышления.
        В самом деле, казалось бы, все постижение мира происходит чувственным, опытным путем. Мы наблюдаем, «щупаем» мир, задаем ему вопросы, и в наблюдениях, в опытах, которые ставит природа и которые ставит человек, находим ответ.
        Вот и Эйнштейн говорит, что чисто логическое мышление само по себе не может дать никаких знаний о мире фактов: все познание реального мира исходит из опыта и завершается им. Галилей стал отцом современной физики, вообще современного естествознания именно потому, что понял эту истину и внушил ее ученым.
        Тогда какова же роль разума, если опыт есть начало и конец всех наших знаний о действительности? Что ж, он только лишь фиксирует данные проделанного опыта и придумывает новый?
        Нет. Конечно, нет.
        Прежде всего, человеческий разум создает науку, эту, по словам Эйнштейна, попытку привести многообразие нашего чувственного опыта в соответствие с некоторой единой системой мышления. В этой системе опыты сопоставляются с теоретической структурой таким образом, чтобы соответствие их друг другу было однозначным и убедительным.
        Только человек, только ученый, только его разум способен создать теорию как стройную логическую систему, охватывающую и объясняющую весь круг принадлежащих ей явлений. Эйнштейн не уставал подчеркивать, что никогда собрание эмпирических фактов, как бы обширно оно ни было, не может привести к исходным теоретическим посылкам.
        На опыте можно проверить теорию, опыт может подсказать, в каком направлении надо вести поиски теории, но нет пути от опыта к построению теории.
        Мысль эта повторяется Эйнштейном снова и снова:
        - Чувственные восприятия нам заданы; но теория, призванная их интерпретировать, создается человеком. Она является результатом исключительно трудоемкого процесса приспособления: гипотетического, никогда окончательно не законченного, постоянно подверженного спорам и сомнениям.
        - Я убежден, - говорил Эйнштейн, - что чисто математическое построение позволяет найти те понятия и те закономерные связи между ними, которые дают ключ к пониманию явлений природы.
        Почему?
        - Весь наш предшествующий опыт приводит к убеждению, что природа является осуществлением того, что математически проще всего представить, - отвечает Эйнштейн.
        Здесь опять можно спросить: почему?
        Ответ, вероятно, единственный.
        Мозг человека – такое же творение природы, как и весь окружающий мир. Поэтому законы мышления есть органичная часть законов бытия. И строятся они по какой-то единой схеме, пусть пока еще не очень доступной, не очень понятной ученым. Вот это единство, корреляция между мышлением и окружающей природой и позволяет мозгу постичь законы, по которым живет и действует мир, в том числе и законы собственной его, мозга, деятельности.
        Такое объяснение, наверное, правильно. Но оно немедленно порождает новый вопрос. Известно, что за последние, скажем, три-четыре тысячи лет никакой заметной физиологической эволюции человек, в частности мозг его, не претерпел. Аристотель был, по-видимому, не менее сильным философом, чем Гегель, а Архимед не менее гениальным физиком, чем Галилей или Бор. Почему же мозг работает «созвучно эпохе»? А если и с опережением, то сравнительно небольшим. Почему он выдает ту продукцию, которую человечество, пусть в лице самых сильных умов своих, в состоянии переварить и усвоить? Если где-то в клетках мозга века уже закодирована теория относительности, то почему появилась она в 1905 году, а не три тысячи лет назад, почему автором ее был Эйнштейн, а не гениальный Архимед, даже не близкий нам Галилей?
        Если в мозгу человека закодированы все те безумные идеи, которыми богата нынешняя физика, если ученые с жадным нетерпением ждут, что вот появится одна, еще более безумная, которую и предсказать, предугадать сегодня еще никто не может – такая безумная, что позволит, например, наконец построить строгую теорию элементарных частиц, то почему ее ждут именно сейчас? Почему идеи появляются именно тогда, когда их ждет наука? И тогда уж они, бывает, появляются одновременно, как фиалки весной...
        Наверное, все дело в том, что если мозг есть, как мы теперь понимаем, некий аналог кибернетического устройства, то в существующие в нем ячейки памяти надо заложить программу. Ему надо задавать вопросы, тогда он, подобно машине, сможет выдать ответ. С той только разницей, что машина, созданная человеком, всегда дает ответ на правильно и в соответствии с программой поставленный вопрос, а для человеческого мозга, даже самого гениального, это всегда сложнейшие, мучительные поиски, одновременно полет фантазии и тяжкий труд.
        В каждую эпоху наука ставит вопросы, сложность которых определяется собственным ее уровнем. И на них она получает – раньше или позже – ответы от мозга. Ответом может быть и отвлеченная теория, а это уже – исключительно продукт мышления.
        Поэтому, как сказал Эйнштейн, надо разрешить теоретику фантазировать, ибо иной дороги к идеям для него вообще нет. Разумеется, речь идет не о бесцельной игре фантазии, а о поисках самых простых и логичных возможностей и их следствий.
        Опыт, естественно, остается единственным критерием, единственным судией математического построения в физике. Но собственно творческое начало относится к математике.

Справка:

Ливанова Анна Михайловна, физик, писательница, популяризатор науки.